Мой милый друг!
Здравствуй!
Где же ты и почему никак не отзовешься?
Последние дни я провел в постели, в каком-то странном и страшном пограничном положении, то обливаясь потом в горячке, то дрожа от озноба, совершенно один. Снова дала о себе знать старая болезнь, ты понимаешь, конечно же, о чем я, и боль грызла меня остервенело, по-новому – так, как не нападала раньше. Не оставалось ничего иного как терпеть. Время становится вязким и тягучим, обременительным и липким. О многом передумываешь.
Прежде всего, о том, как ты одинок. Да-да, мой милый друг, мрачное одиночество навалилось на меня мощно и скрутило похуже, гораздо сильнее болезни, не давало порой вздохнуть, душило невыплаканными слезами, терзало и толкало к плохим потаенным мыслям, которые я гнал, конечно же, прочь. Да-да, мой милый друг, ты совершенно права – так и вижу, как ты сердишься, слышу твои слова о глупом упрямстве – я мог бы обратиться за помощью, достаточно еще людей, пришедших бы ко мне на помощь, только позови, но ты же знаешь, как не люблю я чужого участия.
Единственным живым существом рядом была кошка. Как всегда преданно укладывалась она подле меня, сложив аккуратно перед собой бархатные лапки, одна на другую. Иногда жмурилась и зевала широко, шевеля длиннющими усами, с ленцою потягивалась и сворачивалась клубком, подремывала, время от времени открывая желтые глаза, вертикально разделенные узкою полоской зрачка, и взглядывая на меня вопросительно, проверяя. На три дня, что провел я в постели, она и сама отказалась от пищи, так и лежала подле, пока я не нашел силы подняться.
Новостей особенных сообщить не могу, разве только то, о чем сам узнал из интернета. Однако все они рутинные, смешно сказать, но город словно и не живет ничем, за три дня будто и не случилось ничего в нем. На улице такой-то спилили деревья, и кому-то это не понравилось, а в мэрии восприняли удивительно резко. Официальное заявление выпустили, вот до чего дошло, комиссия у нас самая компетентная, заявили, и сделано все по закону. Я так и не узнал, что за комиссия и что за компетентные включены в нее люди, но знаю, что деревья где-то уже спилены, их не вернуть, а недовольство не уймешь заявлением. Комиссия же, полагаю, способом стала спрятаться за чужой подписью, притаиться за чужой спиной, сослаться на общее мнение, которое потому видимо и компетентное, что общее, а не частное.
Ах да, есть же еще одна новость, личная. Приходил В. Помнишь ли ты В.? Он пришел как раз в то время, когда я сумел подняться, словно угадал момент. Я открыл ему дверь, совсем слабый, а он отпустил какую-то дурацкую шутку и сам же над нею хохотнул, заметив мою смертельную бледность, с порога попросил денег. Он стал совершенно невыносим и противен. В этом и состоит моя новость. Догадываюсь, что кроме меня денег ему не дает никто в городе.
Я все еще делаю это из сострадания, помня о связывавшей нас дружбе. Ведет он себя надменно и даже презрительно, презрение видно в его глазах. Он просит, как требует и на любое слово, сказанное против, отвечает гадко и дерзко. Я слышал, что его нередко бьют. Что ж, я не удивлен. Однако его мнимая гордость пропадает, стоит ему отказать. В глазах рождается ненависть, но голос дрожит мольбою.
Он все еще не работает и не предпринимает попыток найти место, хотя много говорит об этом, жалуется и клянчит, клянчит и жалуется, но главная его цель, главное удовольствие – найти оправдание своему бездействию, своей чудовищной лени и желанию паразитировать.
Ты знаешь, мой милый друг, он ведь на этот раз пал предо мною на колени, прямо в коридоре, когда я сказал, что болен и что денег у меня при себе нет, а выйти к банкомату – не хватит сил. Доверить же карту ему я не мог. Это было ужасно, его реакция, я растерялся и не знал, как поступить. Но пригляделся и понял: фарс отвратительный! Ему такое явно не впервой, лишь передо мной представление разыграно впервые, неважно ему уже и то, кто стоит перед ним! Как низко же надо было пасть в душе, подумал я в тот миг, как следовало утратить уважение к себе, да и ради чего все разыграно? Не миллион же просил он у меня, и жизнь его не была в опасности, не решалась судьба. Деньги требовались, разумеется, на бутылку, и зачем же падать на колени? А может иначе в его понимании уже и нельзя? Выходит, дошел он до того рубежа, возврата из-за которого нет, до края.
Я сдался, и он ушел, обрадованный какой-то мелочью, которую мне удалось наскрести по карманам. А я снова лег в постель, обессиленный, и все думал: сколько же их таких, как В., в наше с тобою время? Я наблюдаю их здесь. А ты, должно быть, точно так же встречаешь их там, у себя. Порой смотришь, днями сидят они на лавочках во дворах, занимают детские площадки, выпивают, бранятся и бьют друг друга кулаками в какой-то дичайшей злобе, на глазах у детей и так, чтобы до смерти, чтобы больше не поднялся на ноги тот, кто минуту назад был милягой, а теперь враг, чтобы захлебнулся он собственной кровью.
Полиция приезжает, а как же, вызывают, и кого-то куда-то увозят, но проходит несколько дней, и все те же омертвевшие люди бьют во дворе друг друга еще более дико и зло. Штрафом их не исправишь, нет, не возьмешь, не проймешь и не устыдишь, они и платить его не станут, а арест… Догадываюсь, что и арест воспринимают такие люди как отпуск – есть и крыша над головой и накормят.
Пожалуй, единственный плюс от болезни это то, что дает она время и возможность подумать. Три дня смотрел я в окно, просыпаясь, видел, как бился в стекло сумеречный дождь, как зеленел хмуростью рассвет, как солнце рвало тучи, как находила темень, снова лился дождь, но озарялась вдруг улица за окном, и как следующий рассвет алел и разгорался, обещая жару изматывающую. Сегодня у нас жарко, а на завтра предрекают дождь.
Я лежал и пытался представить себе жизнь иную, такую жизнь, в которой мы с тобой не расставались бы и такую, в которой никогда бы не встретились. Да, я прожил много жизней за три прошедших дня, много раз умирал и возрождался и даже теперь, когда мне стало лучше, не могу припомнить достоверно, что было сном, что – воспоминаниями, а что – мечтами.
Увидел же я вот что.
Жаркий июньский полдень, безветренный и сухой, звенящий каленым воздухом. Машина наша, за рулем был отец, нырнула в неприметный поворот и плавно покатила по дорожке, приминая остро запахшие травы, в глубину лога, тянувшегося по краю рыжего поля. Встретил нас темный свод, будто мир иной, навалилась спасительная прохлада. Над извилистой под горку уходящей дорогой бахромой тянулись молодые березки. По сторонам, утопая в высокой, золотившейся в косых солнечных столбах траве красными гвоздями торчали мухоморы, гигантскими пауками темнели среди деревьев заваленные ветром сухостои.
Вытоптанный и давно приспособленный грибниками под стоянку земляной пятак прятался в подковой выгнутом тесном, но невысоком пушисто-голубом ельнике. Еще издали заметили мы мелькнувшее в просвете светлое пятно, вздохнули разочаровано. Нас опередили, искать грибы теперь было можно, но без прежней тайной надежды, с мыслью о том, что кто-то побывал здесь до нас.
С иным уж настроением вышли мы из машины, недовольно оглядели старенький, местами мятый, изошедший ржавчиной до дыр «пирожок». Подивились тому, что ездит кто-то еще на такой старине.
Из лесу вышли к нам люди. Двое в годах, седые и степенные, по виду – супружеская пара. Он чуть впереди, с желтым пластиковым ведром в одной руке и простеньким ножом в другой, в выцветшей брезентовой куртке, ватных штанах и высоких резиновых сапогах с отвернутым голенищем. Она, в повязанном на голову цветном платочке, неторопливо ступала за ним, на сгибе локтя – плетеная корзина. Грибов несли немного, видно, выбирали лучшее.
– Бог в помощь, – грузным полновесным голосом сказал он, щуря глаза. – Мы вам оставили.
– Всего не соберешь, – отшутился отец.
За спинами стариков, как-то робко и будто из воздуха возникла милая особа. Юная и нежная, прозрачная на свет, она отводила взгляд от нас и, как показалось смущенно, перебирала в объемистой лозовой корзине. Из-под косынки, завязанной как и у бабушки узлом под подбородком, задорно выбилась длинная светлая прядь, смотрелось очаровательно. Проста, мила, стройна и длинна, в стареньких джинсах и рубашке в клетку, ничего особенного – думал я так, а сам же обводил ее взглядом, не мог отвести глаз и усмехался внутренне, не понимал, что привлекало в ней меня. Почувствовав, угадав, она украдкой скашивала на меня большущие наивные глаза, и тогда я замечал в них крохотные серебряные звезды.
Мы не обмолвились с ней ни словом и много лет после того не встречались, судьба свела нас позже случайно и разлучила намеренно, как ты понимаешь, мой милый друг. Я и сейчас помню отчетливо волшебные, манящие звездочки в ее глазах.
Да, был это не сон, не забытье, случилось со мною все наяву, давно, и расскажу я тебе подробности в следующем письме.
Пока же укладываюсь в постель, желтые кошачьи глаза ждут меня, поглядывают.
До свидания, мой милый друг!
