Мой милый друг!
Здравствуй!
С утра было ясно, а днем наплыли облака, но только жары нагнали и разошлись, обнажив громаду закатного малинового неба, а к вечеру позднему, когда начали проступать звезды, город загудел.
Поползли слухи, и разрастались стремительно, будто тем самым ясным утром, которое не предрекало никому плохого, на окраине нашего города произошло дерзкое похищение. Шептались, что похитили С., известного, как ты знаешь, человека.
Как не похоже это на наш город, на людей наших, на провинциальную нашу скучную тишину, но чем больше говорили о похищении, удивленно и с некоторым возмущением, тем более верили. Слухи быстро обросли подробностями, и вот уже в Сети, на улицах и кухнях уверяли, будто напала на С. банда головорезов, вооруженная, конечно до зубов, в масках, остановила его машину, избила и связала водителя, а самого куда-то увезла.
Утром город загудел громче, еще тревожнее, так как появилось первое официальное подтверждение слухам, подтвердившее их во многом. Но история, однако, загадочная.
Случаются моменты, когда человек готов отдать любые деньги, пожертвовать многим, чтобы помочь своему близкому, и страшны тогда не переживания, не боль острая в груди, а изнуряющее ожидание, томительное и терзающее, когда не знаешь совершенно, что с ним, с твоим родным, где он, не связан ли веревкой, не издеваются ли над ним?..
Но случается, что отдаешь многое и ради помощи человеку, которого близко не знаешь.
Слух дошел до меня еще один – подзабытый приятель молодости П., которого не видел я уж много лет, неожиданно связался со мной, позвонил по телефону, нашел где-то номер мой, и спросил, знаю ли о смерти К. Я не рассказывал тебе о ней, мой милый друг, к молодости моей отношение она имела мимолетное. Однако для приятеля К. была когда-то всем, была его жизнью и едва не стала гибелью его.
И я, конечно же, ответил честно, что ничего о ней не знаю, что времени прошло так много с того момента, когда видел ее последний раз, что я и забыл о том моменте, что ничего с тех пор о ней не слышал. Он долго молчал, я слышал лишь его дыхание, потом с хриплой тяжестью в голосе признался, что хотел проверить слух, потому что о смерти К., оказывается, ему говорили и раньше. Только всегда это было чьей-то глупой выдумкой, злой шуткой, потому что знали, как он был влюблен в нее, и как она относилась к нему, и потому не жаловали их обоих. Когда же он обзвонил всех, кого знал и смог найти, и везде получил печальное подтверждение, то сник, но после вспомнил обо мне, и в нем возродилась слабая надежда.
Мне стало грустно оттого, что правдивость моя отозвалась болью для него, но и соврать я не мог. А и зачем врать, к чему, что, если К. и вправду уже мертва? Надежда, которую я дал бы П., убила бы его, измучила б меня. В душе я верил в то, что К. жива, прелестна, наверняка все так же восхищает окружение и отравляет его своей безумной красотой, но я и понимал, что в молодости жизнь может вечной только казаться, а смерть подстережет и молодого. К. никогда ее не страшилась и, кажется, не избегала.
Отношения у них были странными. П. влюбился в нее, верно, с первого взгляда, К. из тех роковых красавиц, что влюбляют в себя внезапно и жарко, иных – навсегда, прежде всего, своею горячей красотой, но красотою чувственной, живою, манящей и что-то обещающей, хотя именно такие натуры обычно и обладают характером стальным. Они сильны внутри и силу их только укрепляет облик внешний, прелесть, которая становится оружием мощным и беспощадным, особенно когда встречается такой, как П.
Он потерял от нее голову, и она будто отвечала ему взаимностью, но и играла им, то подпускала близко, то была холодна. Тогда он становился невыносимым, рассказывал всякому, как любит ее и что не позволит ей встречаться с другим, но позволял и прощал, для нее это было делом обычным, и встреч таких было множество, К. не старалась их скрывать. Думаю, приятеля моего более всего злило то, что ухажеры часто не видели в К. то божество, которое видел он, а значит, не ценили ее, не любили и были недостойны ее любви, но были падки до ее любви, желали овладеть ее безупречной красотой, которая казалась лишь недосягаемой, покорить и подчинить себе. П. готов был ей поклоняться и преклоняться перед ней, исполнять ее малейшие приказы, но она, принимая его внимание, очень близко приняв его, все равно встречалась и с теми, кто скоро забывал ее, как ставшую неинтересной вещь, с кавалерами случайными. П. страшно ревновал, и будь он тверже характером, наверное, совершил бы поступок непоправимый. Однако же долго так продолжаться не могло, что было понятно.
Слава ее в городке была сомнительной, о ней злословили с усмешками, с пошлыми ухмылками, судачили о порочности, но красота ее сомнений не вызывала, она была столь яркой, что не забывалась и прохожему, и потому даже порочность ее казалась уникальной. П. добивался К. более года, просил у нее руки, она посмеивалась над ним, приводя в белую ярость, однако зная, что он остынет и придет снова, опять будет говорить ей о любви и верности, о намерении прожить с нею в мире и согласии до гробовой доски.
Иногда мы встречались в одной компании, и я тоже ценил ее красоту, глаза у нее были черные, губительные и завлекающие, с какой-то дичинкой, с блеском безрассудности и обещания, что и влекло к ней мужчин. Возраст для К. был неважен, она откликалась на ухаживания и взрослых опытных мужчин, и романтичных юнцов с пушком над верхней губой. Все было для нее забавой, интересным опытом.
Убедился я в этом случайно. Однажды засиделся в гостях, возвращался домой темною улицей, фонари не горели, и вдруг услышал тихий стон. Он доносился с обочины, я шел по дороге. Удивление мое было огромным, когда нашел я за кустом К., подсветил фонарем мобильника. Она была в светлом пуловере, волнующим вырезом открывающем тонкую шею, и тесных джинсах, но одежда была грязна, а на губе запекся комочек почерневшей крови.
Глаза ее показались более дикими, чем обычно, и сверкали безумно в мерцании фонарика, пугая. Я помог ей подняться, до моего появления она сидела на земле, обхватив колени руками и уткнув в них лицо, подал носовой платок, подсказал, где вытереть кровь и грязь, помог найти оброненную сумочку, и ничего не спрашивал. С нею стряслась беда, но мысль такая не вязалась со всем ее образом, и я представить себе не мог, чтобы К. кто-то обидел и ударил, что ее надо жалеть.
И тут меня осенило! Я решил, что это был П., что он напал на нее от ревности, но она отрицательно покачала головой – с каким-то сожалением.
Я проводил ее до дома, мы на пару минут остановились на перекрестке, у водоразборной колонки, где она умылась и поправила волосы, а возле подъезда некоторое время просидели на лавочке.
Она решилась и призналась, что в авантюру ввязалась по глупости, после работы, когда шла домой переодеться, а после хотела отправиться к П., который послушно дожидался ее в малознакомой мне компании. У обочины притормозил нагнавший ее джип. Номера, она сразу приметила, были столичными, открылось автоматически, бесшумно темное стекло и улыбнулся из салона парень, крепкий коротковолосый нахал, который представился бизнесменом, приехавшим в городок по делам.
Он спросил у К. дорогу, соврал, конечно, будто куда-то требовалось ему срочно доехать, а он не знал путь, попросил сесть в салон и показать дорогу лично, обещая затем подвезти ее до дома. Она знала, конечно, об уловке, но приняла игру и ответила согласием, что было в ее духе, но все же поразило меня опрометчивостью. В автомобиле находился еще и водитель, человек примерно того же возраста, что и увлекший ее нахал, и что сделали они с нею тем темным вечером, когда нигде на улицах почему-то не горели фонари, я передавать не стану.
Она рассказала мне о случившемся слишком просто, буднично, словно снимала с себя груз небольшой, этакую незначительную тяжесть с души, которую другой не снял бы, может, и за всю свою жизнь, а ей достаточно было переложить на ближайшего человека. И я спросил у нее: почему поступила так, зачем села в машину к незнакомым и потому опасным людям?
Она пожала плечами: хотела попробовать. «Попробовать?» – ужаснулся я. Да, узнать, каково это, сесть в дорогую машину к двоим нахальным незнакомцам, объяснила она.
Перед нами вырос П., силуэт я узнал сразу, набросился с гневом на К., громко допрашивал, где была она и с кем, что делала, пока он тщетно ждал ее у знакомых, пока компания, назначенная ею же, зло потешалась над ним, над его обманутым ожиданием. Я взглянул на К. и угадал, что она растерялась, понял, что П. ей небезразличен, но что тайну, случайно узнанную мною, она желает сохранить, что такого П. ей не простит, и что минута способна решить в их жизни все. Она взглянула на меня с мольбой, а он не заметил и резко требовал ответа.
Что было делать? Я тоже растерялся, но вдруг вскочил и в порыве, таком же диком, как сверкание глаз К., дерзко выпалил, что была она со мною, что гуляли мы по парку, я говорил ей о своих чувствах, она же их отвергла. Выпалил на одном дыхании, прямо глядя в глаза П., полагая, что станет для него это утешением, но не стало, он, верно, достиг уже мысленно своего края, мигом остыл и изменился, внутри у него будто что-то оборвалось, поник. Он глухо лишь спросил у К., глядя себе под ноги, правдой ли являются мои слова, а она, может быть, впервые в жизни отвела от него взгляд, промолчала и даже не кивнула, а он все понял по-своему, обреченно повернулся и побрел прочь.
К. вздохнула, сверкнула повлажневшими глазами и потянулась ко мне, намереваясь поцеловать благодарно меня в щеку за ее сбереженную тайну, когда П. ушел, и собираясь просить еще о чем-то, но я больше не имел на это сил, отстранил ее, сухо пожелал спокойной ночи и отправился домой. Сердце мое гулко билось и не успокаивалось до утра, мысли бурлили.
А утром я узнал, что П. оставил родителям записку, не посмертную, но с прощанием, и уехал покорять Москву. Он не стал объясняться ни с ней, ни со мной, решив все бесповоротно, исчез для меня на долгие годы и объявился только накануне.
Я был рад узнать, что он жив.
Жива ли К.?
Я не видел ее с той давней ночи.
Я был бы рад узнать, что и она жива.
До свидания, мой милый друг!
