Мой милый друг!
Здравствуй!
Сегодня у меня для тебя только одна весть, только одно предложение.
Днем повстречалась мне С. – давняя коллега, подруга, о которой я не помню, чтобы упоминал в беседах с тобою, но человек, несомненно, сыгравший определенную положительную роль в моей жизни и в моем будущем, который заступился за меня перед начальством и помог мне, когда обстоятельства давили, нагнетали тревогу и предвещали крупные неприятности, и потому пройти мимо я не мог, а остановился на улице, возле памятника композитору, в тени юного дерева, и ответил улыбкой на ее улыбку, столь же милую, как и в те годы, которые я, конечно, не забуду, которые забыть невозможно, хотя бы потому, что она нравилась мне тогда и своею улыбкой, и приятным мягким нравом, и волшебством чарующего взгляда, и станом гибким, и певучим голосом, и даже характером, временами горячим, но зажигавшимся лишь в минуты суровые, решающие, всегда к месту, что, как я и упоминал, спасло меня однажды, а именно: тринадцать лет назад, когда судьба повела нас разными дорогами, когда она была замужем, еще замужем, как теперь выяснилось, но когда я по причине таковой не мог и не смел мечтать о чем-то большем, чем была наша дружба – дружба крепкая и добрая, – пусть и чувствовал, понимал взаимную симпатию, о которой красноречиво говорили ее васильковые глаза под светлой скошенной челкой и которую она всегда старалась скрыть, спрятать, особенно от других, от зорких глаз коллег в особенности, поскольку они дурачились и почему-то обожали поистине и зачастую мерзкие любовные истории, по сути, драмы чужие и чужие же приключения, понуждавшие их кровь вскипать от адреналина и судачить об интрижках, принимать очень просто и легкомысленно то, что мне было противно всегда, с самого моего рождения, как неизбежную часть жизни, причем жизни любого «умного» человека, судачили глядя свысока и с недоумением на тех, кому так не казалось, кто не разделял их ожиданий от очередного рассказчика, кто не смеялся вместе с ними и не «перемывал косточки» другим, но кто, безусловно, был человеком совершенно иного склада, не способным, в отличие от них, на подлость, предательство и измену, даже в мыслях своих не допускавшим того, что мнилось обыденным и нормальным этим пустым и, к счастью, забытым уже людям, что мнилось им чем-то даже романтичным, возможно, по причине озвученного рассказчиком риска, от сопережевания опасности или от желания, но невозможности испытать нечто подобное самому, хотя и сомнительно, что правды было много в их словах, а больше, скорее, было выдумки, приукрашивания с теми пикантными подробностями, деталями, которые могут вызвать тошноту и довести до крайней обиды, до драки даже, что едва не случилось, когда один из моих коллег отпустил похабную шутку в наш с С. адрес, дерзкую и недвусмысленную про нашу с нею якобы порочную и тайную связь, заставившую ее смутиться самой преступностью такого помысла, самим фактом того, что подобное кто-то может допустить, поскольку она, повторюсь, была замужем честно, но тут же и вспыхнуть заставившую, заставившую вспыхнуть и меня до такой степени, редкой в жизни моей степени, что только вмешательство тех, кто оказался рядом, спасло того неудачливого шутника от моих кулаков, потому что зол я был на него неимоверно, и злость моя и сила, и крепость кулаков увеличились многократно и подхлестнули звериной яростью, когда взглянул я на С. и заметил ту огромную обиду, что стыла в ее светлых глазах от неуместной шутки, а главное шутки совершено не оправданной и не имевшей никакого на то основания, никакой платформы под собой, банально выдуманной на ходу мелким мерзавцем, пакостником, впечатленным, наверное, чужими рассказами о чужих похождениях и желающим тут же отличиться, искавшим срочно какого-то продолжения, но искавшим его не в своем прошлом, ибо у него самого впечатляющих остросюжетных похождений, возможно, и не нашлось для примера, а искавшим его поблизости, в сиюминутном окружении и выбор остановившим на нас, находившихся в том же кабинете и показавшихся ему, верно, жертвами наиболее подходящими, самыми безобидными и беззащитными, на ком можно было безнаказанно отточить свой, с позволения сказать, пошлый юмор, жертвами, по его разумению, не давшими бы ему отпора, но просчитавшегося, поскольку жертвы показали зубы и выпустили когти, сжали кулаки и уверенность его растоптали, дали ему не просто ответ, но ответ резкий и жесткий, яростный, поставивший его на место, весьма справедливый и решительный ответ, учитывая положение С., ее замужнее положение, что для меня в отношениях всегда являлось табу, самозапретом непреодолимым и чего он, конечно же, не знал и догадаться не мог, ибо не мог и представить себе, что такой самозапрет вообще способен существовать и что имеются на свете порядочные люди, на него абсолютно не похожие, не лукавые и не порочные, не падкие до чужого грязного белья, до чужих интимных тайн, ценящие брак и ценящие семью, искренне почитающие святость любви и уважающие нежные отношения, даже если они, эти чувства, с годами угасают, а отношения становятся прохладными и постепенно отмирают, уступая пространство общее и раньше неделимое опасному безразличию, бездушию друг к другу, как это, оказывается, произошло и с С., о чем рассказала она мне под сенью юного дерева, у памятника композитору, пока я приветливо заглядывал в ее глаза и видел в них волнующее прошлое и одновременно годы, которые она прожила без меня, провела в трудностях, в какой-то странной, понятной только избранным семейным парам затаенной борьбе, когда долгое время делаешь вид, что ничего не замечаешь, никаких перемен в своем любимом, в своем спутнике, а они есть, и ты на самом деле видишь их, эти перемены, сначала угадывая на уровне подсознательном, но постепенно получая и доказательства вещественные – измены мужа, например, который уезжает в необъяснимо долгие и далекие командировки, становящиеся чаще и все длиннее, все необъяснимее, который якобы засиживается допоздна на работе, ссылаясь на чрезмерную занятость и необходимость срочно подготовить отчет, но сообщает об этом по телефону уже вечером, когда она ждет его дома с накрытым столом, с остывающим ужином, в двух буквально словах сообщает да на фоне смеющихся возбужденно, притворно громко и звонко шаловливых девиц в ресторане, машинально одаривает жену на прощание виртуальным поцелуем и желает, через нее же, спокойной ночи растущему сыну, родившемуся через год после их свадьбы, которого видит редко и воспитанием которого не занимается и который, конечно, с взрослением и сам начал понимать многое из того, что давно знала его несчастная мать, не заслужившая такого к себе отношения, желавшая всегда только счастья, мирного и спокойного семейного счастья, какое придумала еще в детстве и какое с годами приобретало все более четкие очертания, вырисовывалось в картину прекрасную настолько, что когда она повстречала его, то сомнений у нее не было, и она знала, что он и есть ее избранник на всю жизнь, тот самый единственный, которого она придумала и растила в своих мечтах, но теперь предавший ее, остывший к ней, не признавшийся, от трусости, пожалуй, и доведший до того, что она, тоскующая, сидящая одинокими темными вечерами у окна, порой, с бокалом вина в руке, и сдерживающая слезы до той минуты, пока сын не уснет, а после дающая им полную, но беззвучную – чтобы не разбудить, не напугать малыша – волю, чтобы так только и смягчить свои страдания душевные, доведший ее до того, что она стала задумываться о жизни другой и стала сомневаться в своем юном выборе, в своих мечтах, что лелеяла с детства, и все чаще думала о том, не совершила ли ошибку, выйдя замуж за этого человека, не было ли пелены на ее глазах, когда смотрела она на него с обожанием – да и любовь ли это была или же это было следствие ее девичьих грез, следствие того, что встреченного ею человека она наивно подогнала под свою давнюю кальку, убедила себя в том, что он и есть избранный, каковым он никогда не был, что показало неумолимое и беспощадное время, а был всего лишь жалким прожигателем жизни, который стремился получить удовольствие всюду, на стороне, но только не дома, для которого дом превратился всего лишь в место, где можно передохнуть, взяв паузу в череде безумств, и где всегда можно рассчитывать на ужин, на понимание и на участливые слова, на нежный голос и заглянуть в чудесные васильковые глаза, обнять сына и на минуту даже почувствовать себя отцом, ощутить важную взрослость от одной только мысли о том, что он – отец, и пережить недолгую фальшивую гордость от осознания этого факта, а наутро начать все снова, все свое распутство и снова довести жену, одинокую, до темного вечернего окна, до слез беззвучных, капающих в бокал с вином, но и дать тем самым ей шанс на жизнь иную и новую, о которой она задумалась однажды совершенно случайно, так, от отчаяния, и испуганно отмахнулась от мысли, показавшейся ей неразумной, неосуществимой, поскольку не могла сама же разрушить то, что создавала, свою семью, но вечером следующим пришедшей снова и на сей раз рассудком принятой, а через неприметное время затмившей все прочие мысли, начавшей главенствовать и ставшей единственной казавшейся ей верною мыслью о том, что еще не поздно все изменить, ведь она вполне молода и хороша собой, полна сил и амбиций, ею все так же движут мечты и желание реализовать себя не угасло, и мыслью о том, чтобы не дать судьбе заставить ее просидеть одиноко у темного окна до самой могилы, а вместо этого вырастить сына достойного, не похожего на отца, дать ему то, что не дашь при таком отце, заложить в его рассудок, в его детскую память простые и хорошие истины, которые созреют сами и не позволят ему стать порочным негодяем и предателем, когда он вырастет, которые помогут ему добиться многого, взять вершины, другими непокоренные, и ради этого, ради сына попытаться стоило, но следовало и решиться, что оказалось самым сложным для нее и что она с успехом преодолела, высказав в один из тех вечеров, когда муж явился передохнуть, все, что наболело в ее душе, что передумала, сидя у темного окна и напугав, ошеломив его так, что он не стал возражать, втянул голову в плечи, принял с молчанием и боялся глядеть на нее, отводил взгляд блудливых глаз, шарил им стыдливо по углам, понимая с ужасом, что перешел черту и что обратного пути уже нет, а когда она закончила, то обнял на прощание сына и ушел, собрав какие-то пожитки, а куда – неизвестно, он больше с ними не виделся, – а она так и растила сына одна, попутно реализуя свои новые замыслы и многого, надо сказать, добилась, сменив работу, переменив саму сферу своих занятий и обнаружив в себе неожиданные, ранее дремавшие таланты, став той самодостаточной женщиной, какою представляла себя, сидя у окна темными вечерами, и допустившая только одну ошибку – не нашедшая меня, не пытавшаяся меня искать, связаться со мной и рассказать, что развода добилась спустя лет пять после того, как судьба повела нас разными дорогами, но могла же и свести снова, уже в ином статусе, когда не было бы уже причины для запрета, когда я мог бы, наконец, сказать ей то, что не мог и не посмел сказать тринадцать лет назад.
До свидания, мой милый друг!
